Эрнест Сетон-Томпсон - Маленькие дикари [Издание 1923 г.]

Через три дня синих мух не осталось в помине, и мальчики наглядно убедились, что нельзя грязно держать бивуак.

Вакан.

Калеб настаивал еще на другом.

— Ян, — сказал он, — вы не должны пить речной воды. Она теперь цветет.

— Что ж нам делать? — спросил Сам, хотя с таким же успехом он мог обратиться к самой реке.

— Действительно, как нам быть, м-р Кларк?

— Выройте колодец.

— Фу! Мы здесь для своего удовольствия! — буркнул Сам.

— Сделайте индейский колодец, — сказал Калеб. — На это нужно полчаса времени. Давайте, я вам покажу.

Он взял лопату и, отыскав сухое местечко футах в двадцати, от верхнего края запруды, вырыл яму в два квадратных фута. На глубине трех футов вода стала просачиваться. На четырех футах он вынужден был остановиться из-за сильного прилива воды. Он взял ведро и вычерпал грязную жидкость до дна. Затем он вновь дал яме наполниться и опять все вычерпал. Так он повторял до трех раз. После этого вода в яме сделалась холодной, чистой и прозрачной, как хрусталь.

— Это вода из вашей запруды, — сказал Калеб, — но она профильтровалась через двадцатифутовую толщу земли и песка. Таким образом получают чистую, холодную воду из самого грязного болота. Вот вам и индейский колодец.

VIII

Индейский барабан

— Если б ты был настоящим индейцем, то сделал бы из этого барабан, — сказал Калеб Яну, когда они подошли к большой липе, которая свалилась после недавней грозы. Теперь ясно было видно, что она представляла только скорлупку, а вся сердцевина сгнила, и на ее месте образовалось огромное дупло.

— А как они делают барабан?

— Дай сюда топор.

Ян побежал за топором. Калеб отрубил ровный кусок ствола, фута в два длины. Они отнесли его на бивуак.

— Теперь нужна кожа, чтоб натянуть на остов, — сказал Калеб.

— Какая?

— Лошадиная, собачья, бычачья, телячья, все равно какая, лишь бы крепкая.

— У меня дома есть одна телячья кожа, а другая висит в сарае, только ее погрызли крысы. Они обе мои. Я сам убил телят. Папа дает мне шкуры за то, что я их убиваю. Если б вы видели, как я ловко это делаю…

Гай пустился в свойственное ему самовосхваление, но Дятел, задетый за живое, крикнул «гоп!» и ухватил рукою его желтый вихор. Третий Вождь отскочил и закончил свою хвастливую речь обычными криками:

— Отстань! Отстань!

— Будет тебе, Сам, — заметил Маленький Бобер. — Собаке глотки не заткнешь: она не может не лаять.

Обращаясь к Гаю, он сказал:

— Ничего, Гай. Ты не обижайся. Я уверен, что ты лучше него охотишься на оленя и видишь дальше.

— Еще бы! Оттого он и злится. Я вижу втрое дальше, может быть, в пять раз дальше, — ответил Гай обиженным тоном.

— Иди же, Гай, иди за шкурами, если хочешь иметь барабан для военной пляски. Здесь только ты один умеешь сдирать шкуры.

Польщенный этими словами, Гай убежал. Тем временем Калеб работал над остовом барабана. Он отделил кору и обтесал поверхность. Затем он поставил дуплистый обрубок на землю, развел по средине его огонь и все время присматривал за ним, поворачивал, отделял обуглившийся слой, стругал и сглаживал, пока стенки не сделались тонкими и гладкими внутри и снаружи. Вскоре после того, как Гай ушел, они услышали его крик. Им казалось, что он где-то близко. Однако он не возвращался. Работа над остовом барабана заняла несколько часов, а Гая все не было. Наконец, Калеб сказал:

— Сейчас уж можно натягивать кожу.

На это Сам заметил:

— Должно быть, старик Бёрнс поймал его и заставил полоть грядки. Это он орал, когда его секли.

«Старик Бёрнс», на вид худой, сутуловатый, невзрачный, представлял полное ничтожество. Ему было только тридцать пять лет, но в Сенгере всякого женатого человека называли «стариком». Если Том Нолан в восемьдесят лет был холостым, то его по-прежнему величали «парнем». Если же он женился в двадцать лет, то сразу превращался в «старика Нолана».

У Бёрнсов была целая куча детей, но несколько душ умерли, по уверению сострадательных соседей, — от голода. В живых остались: старший, Гай — любимец матери, и четыре маленькие девочки, в возрасте от четырех лет до одного года. Мать была полная, красивая, веселая женщина. Она постоянно воевала с мужем, который был злейшим врагом детей. Джим Бёрнс лелеял мысль «хорошенько воспитать мальчика», т.-е. извлечь из него как можно больше пользы, а Гай, наоборот, желал работать как можно меньше. В этом столкновении интересов мать была сильной, хотя более или менее тайной союзницей Гая. В ее глазах он был непогрешим. Она одобряла все, что он делал. Его толстенькое, веснушчатое лицо казалось ей верхом красоты и изящества. Она видела в нем сплошные достоинства, и в ее глазах он был олицетворением всех человеческих совершенств.

Бёрнс по-своему любил Гая, но обращался с ним очень неровно: иногда он за какой-нибудь пустяк беспощадно наказывал его, в другой раз со смехом относился к серьезному проступку. Мальчик никогда из знал, на что ему рассчитывать, и ради безопасности старался избегать встреч с отцом. Отец не одобрял его хождения на бивуак, с одной стороны, потому, что это была земля «старика Рафтена», с другой — потому, что он мог уклоняться от работы. Бёрнс несколько раз пускал в ход силу, зато м-сис Бёрн отличалась настойчивостью. Она одерживала победу как искусный рыболов, которому удается поймать на удочку большую и сильную форель. Благодаря ее стараниям, Гай присоединился к индейцам. Она с наслаждением выслушивала его хвастливые рассказы о том, как он во всех отношениях мог перещеголять товарищей, «хотя они гораздо старше и больше его».

В тот день Гаю не повезло. Отец видел, как он пришел, встретил его ругательствами и жестоко высек. Гай знал, что наказание не прекратится, пока не достигнут будет предел, который измерялся криком, и принялся голосить во всю мочь. Это и были те вопли, которые доносились на бивуак.

— Ах ты, негодный лентяй! Я тебе покажу, как отпирать калитки и уходить. Ступай работать!

Вместо того, чтоб вернуться назад с телячьими шкурами, Гай должен был приняться за позорную и «совсем не индейскую» работу в саду.

Вскоре он услышал голос матери:

— Гай, Гай!

Он бросил мотыгу и направился к кухне.

— Куда ты идешь? — издали крикнул отец. — Не смей отрываться от дела.

— Меня мама зовет.

— Ступай работать. Не смей туда ходить!

Однако Гай преспокойно пошел к матери. Он знал, что после порки отец только будет кричать на него, но больше не тронет. Вскоре он совсем утешился, получив огромный ломоть хлеба с ветчиной.

— Бедный мальчик! Ты, вероятно, проголодался, а тут еще папа тебя обидел. На, не плачь! — сказала мать, так как Гай принялся, всхлипывать при воспоминании о своей обиде… Затем она шепнула ему:

— Папа после обеда едет в город. Тогда ты сможешь удрать. Если ты будешь пока стараться, то он не так рассердится, когда ты вернешься. Но во всяком случае не бросай калитку открытой. Если свинья забредет в лес Рафтена, то плохо тебе придется.

Вот чем объяснялось отсутствие Гая. Он пришел на бивуак со шкурами уж довольно поздно. После его ухода баловница-мать, и без того обремененная хозяйственными заботами, сама окопала два или три ряда капусты, чтобы «папа» удивился необычному усердию сына.

Телячьи шкуры были очень жестки и, конечно, не очищены от волос. Калеб заметил:

— Понадобится два-три дня, чтобы привести их в порядок.

Он положил их в топкую лужу на самом припеке.

— Чем теплее, тем лучше.

Через три дня он их вынул. Из тонких, твердых желтых полупрозрачных они теперь сделались плотными белыми и мягкими, как шелк. Волоски удалось легко соскоблить, и обе кожи были признаны вполне пригодными для барабана. Калеб вымыл их в теплой воде с мылом, чтобы очистить от жира, и выскоблил с обеих сторон тупым ножом. Затем он натянул наружный край большей кожи и стал постепенно обрезывать кругом тонкую полоску, пока не получился ремень около шеста десяти футов длины и около трех четвертей дюйма ширины. Калеб свернул, и скатал его в трубочку, затем из остатка кожи вырезал круглый кусок около тридцати дюймов в поперечнике; другой такой же точно он сделал из второй кожи. Сложив оба куска вместе, он острием ножа проколол в них отверстия на расстоянии дюйма от края и двух дюймов одно от другого. Потом он положил один круг на землю, поставил на него остов барабана и сверху прикрыл вторым кругом. Он зашнуровал обе кожи длинным ремнем, протягивая его из первой дырочки наверху во вторую внизу, затем в третью наверху, в четвертую внизу и так далее, а во второй раз, наоборот, в четные дырочки сверху и нечетные снизу, так что шнуровка перекрещивалась. Сначала ремешок был продет свободно, а затем стянут крепче, пока кожа совершенно не облегла краев барабана. К общему удивлению, Гай тотчас же завладел готовым барабаном.